Лев платонович карсавин. Смотреть что такое "Карсавин, Лев Платонович" в других словарях Карсавин философия

В столице Литвы Вильнюсе находится русская школа имени выдающегося русского философа, поэта и историка-медиевиста Льва Платоновича Карсавина . В этой школе создан музей, посвящённый жизни и деятельности этого великого человека, который, увы, недостаточно известен в наше время. После Октябрьской революции 1917-го года оставшиеся в Советской России великие русские философы и мыслители либо высылались из страны, либо были расстреляны, либо ссылались в лагеря. Упоминания о них оказались под запретом, а всё связанное с ними должно было быть предано забвению. Этой участи не избежал и Л.П. Карсавин. Однако время меняется и благодаря энтузиастам, которым дороги истинные ценности Русского народа, восстанавливается память о том, что было утрачено, ибо без прошлого, нет будущего.

Наталья Фёдоровна Колтунова - один из участников группы, в состав которой входят учащиеся школы и педагоги, работающие в музее. Н.Ф. Колтунова ответила на вопросы главного редактора ИА "Русские Новости" Ярослава Мошкова.

Кому пришла идея назвать школу в честь Льва Карсавина?

Насколько мне известно, идею подала библиотекарь Елена Георгиевна Муллер. В то время я еще не работала в этой школе, поэтому тонкостей не знаю. Я пришла работать в 1999 году, к тому времени школа уже носила имя Льва Карсавина.

Насколько личность Льва Карсавина известна в Литве?

Лев Карсавин сейчас хорошо известен в научных кругах.18 ноября 2005 года в Вильнюсе была открыта мемориальная доска на доме, где жила семья Карсавиных. Кроме того, еще живы те люди, которые помнят его как ученого, лектора, человека. Именно их мы и пытаемся привлечь в школу, чтобы они донесли до детей драгоценные крупицы воспоминаний, "напитали", укрепили ими души детей, расширили их кругозор, способствовали формированию их мировоззрения.

Как он связан с Литвой?

Дело в том, что в 1927 году Л.П. Карсавин, отклонив предложение преподавать в Оксфорде, выбрал университет имени Витаутаса Великого в Каунасе, где ему предложили возглавить кафедру всеобщей истории. Главным условием преподавания в Каунасском университете было овладение литовским языком. В течение полутора-двух лет Карсавин сумел освоить язык на достаточно хорошем уровне, который позволил ему не только преподавать, но и писать научные статьи, а также, проанализировав литовский язык, ввести новые научные понятия. Его пятитомный труд "История европейской культуры" был написан на литовском языке. Были предприняты попытки перевести этот труд на русский язык, но, насколько мне известно, эта работа только начата.

Расскажите о самом Льве Карсавине подробнее.

Вообще, можно о нем рассказывать как о человеке, как о философе, как об историке, как о богослове. Если начать рассказ о нем как о человеке, то можно сказать следующее. Он родился в 1882 году в Санкт-Петербурге. Родился в семье танцовщика Мариинского театра Платона Карсавина и его жены Анны Хомяковой. В семье было двое детей - Лев Платонович и Тамара Платоновна.

Лев Платонович закончил Пятую Петербургскую классическую гимназию с золотой медалью, затем поступил на историко-филологический факультет Санкт-Петербургского университета, который закончил также с золотой медалью. Он был назван самым блестящим студентом Санкт-Петербургского университета.

Его судьба повторяет судьбы многих выдающихся российских деятелей науки. Например, его судьба в чем-то сходна с судьбой философа Ивана Ильина. Нужно добавить, что Лев Карсавин стал самым молодым профессором России. Сначала он защитил магистерскую диссертацию, а потом защитил докторскую диссертацию и получил сразу две степени - доктора истории и доктора богословия. Материалы для своей магистерской диссертации он собирал, путешествуя по древним монастырям Италии и Франции, поскольку темой его работы была история средневековой религиозности.

В 1922 году по решению Владимира Ленина группа выдающихся деятелей науки и культуры была выслана на так называемом "философском пароходе" за пределы России без права возвращения. Один из лидеров советского времени произнес приблизительно такие слова: "Расстрелять их у нас нет оснований, но оставить их в стране мы не можем, поскольку они очень вредны для нового советского государства". Было выслано около двухсот семей. Пароходов было два. На одном из них и был выслан Карсавин со своей семьей. А в семье у него уже было три дочери к тому времени. Они выехали в Германию, жили в Берлине. В нашем музее есть фотография того берлинского дома. И даже говорят, что на этой фотографии на балконе запечатлен именно Карсавин со своей семьей.

Поисковая работа в школе началась уже в конце 1999 года. Нам удалось познакомиться с дочерью Льва Платоновича - Сусанной Львовной, которая жила в Вильнюсе. Она не раз посещала нашу школу, участвовала в Карсавинских чтениях, которые стали проводиться с 2000 года.

Сусанна Львовна рассказала нам много интересного, о родителях, сестрах. Не уставала повторять, что "папа всегда работал", праздным его не видели. Ему нужно было содержать семью: жену и трёх дочерей. Лишившись своего положения, а ведь в России он был профессором, что означает не только солидное жалованье, но и прекрасные жилищные условия (говорят, его квартира с четырнадцатью окнами на залив сейчас стала библиотекой восточного факультета Санкт-Петербургского университета), он должен был начать жизнь "с нуля". Оказавшись на чужбине без средств к существованию, группа изгнанных ученых принимает решение создать университет и преподавать в нем на европейских языках. Преподают то, что они могут преподавать: историю, философию, богословие. Чуть позже они перебираются во Францию. У меня сложилось такое впечатление, что они жили такой группой и потом постепенно стали определяться. Надо было что-то делать, видимо, оставаться в Германии они не могли. Может быть, они чувствовали, какие процессы шли в Германии. Ведь это 1927-1928 годы.

Они перебираются во Францию, в Кламар, это предместье Парижа. Сусанна Львовна рассказала, что у нее было очень много семейных фотографий, но так же много было и посетителей, после которых эти фотографии рассеивались. Эти фотографии свидетельствуют о том, что дом Карсавиных был хлебосольным, гостеприимным. К ним приходили в гости весьма известные люди. Он говорила, что у нее была фотография, как ее посещает Марина Цветаева с сыном. Жизнь у них была довольно насыщенная, скажем так. Они общались со своими соотечественниками. Далее, как я уже говорила, он получает два предложения: возглавить кафедру в Оксфорде и возглавить кафедру в Каунасе, в университете Витаутаса Великого. Безусловно, вся семья собралась в Оксфорд, но Карсавин собрал вещи и один приехал в Каунас. Выбор Каунаса был продиктован в первую очередь тем, что Каунас ближе к России, чем Великобритания. Руководство университета поставило такое условие - выучить литовский язык с тем, чтобы получить право преподавать и возглавить кафедру. Он это условие выполняет и в течение полутора лет осваивает этот, по его словам, "весьма экзотический" язык, анализирует его и вводит новые научные понятия. Семья приехала к нему только в 1933 г. Мне довелось участвовать в торжественных мероприятиях Вильнюсского университета в честь 120-летия со дня рождения Карсавина. Человек, который был студентом Льва Платоновича рассказывал, что тот ходил на занятия с чемоданом, в котором были исторические книги, альбомы по искусству. Так он старался образовывать студентов, передавать знания, которыми обладал. Он был солидным ученым с мировым именем, ведь и в Литву-то его пригласили именно потому, что молодое литовское государство надо было строить на каких-то принципах. А на каких? Было решено вернуться к истокам, ведь Литва в средние века была могущественной державой. Карсавин же являлся одним из самых крупных авторитетов по средневековью, и на тогдашнем научном горизонте это была весьма и весьма значительная фигура.

1940-м году университет перебирается в Вильнюс и Карсавин начинает преподавать здесь. Честный ученый, в своих лекциях он открыто говорит о своем отношении к советскому строю, говорит, что социализм - это компиляция. НКВД начинает следить за ним. В среду студентов внедряется информатор. Журналист Ирина Арефьева, используя материалы архивов, опубликовала ряд статей, в которых она исследует дело "Алхимика" (так звучало имя Льва Карсавина в доносах).

В результате, в 1949 году Карсавин попал в застенки НКВД, откуда был отправлен в лагерь для инвалидов Абезь. Абезь находится на Полярном круге, где в заключении находились многие известные люди. Например, там он встретился с мужем Анны Ахматовой - Н.Пуниным (ему на кладбище в Абези установлен памятник). Предварительно с группой литовцев он попадает во внутреннюю тюрьму Ленинграда. Карсавин рад: наконец-то он вернулся в Россию! Пусть в качестве арестанта. Ведь изгнание для него было равносильно смерти. Из ленинградской внутренней тюрьмы их этапом отправляют в Абезь. В Абези судьба сводит его с человеком по имени Анатолий Анатольевич Ванеев, который попал в этот лагерь еще пареньком. Встретившись там с Карсавиным и поняв, что это крупный ученый и замечательный человек, он просит, чтобы Лев Платонович читал ему лекции по истории религии. Из лагеря Ванеев выходит философом, благодарным учеником и последователем Карсавина.

Впоследствии А. А. Ванеев написал книгу, которая называется "Два года в Абези". Она также представлена в музее. Анатолий Анатольевич Ванеев оказал нам бесценную услугу, написав эту книгу. Благодаря его свидетельству мы знаем, что именно происходило с Карсавиным в лагере.

Еще в тюрьме у Карсавина открывается туберкулез. 12 июля 1952 г. он умирает. На этом стенде мы видим посмертный портрет Карсавина, который сделали те люди, которые его окружали, то есть литовцы. Они с безусловным уважением относились к нему и сохранили очень много воспоминаний, связанных с пребыванием Льва Платоновича в лагере.

В Абези его хоронят. Представьте себе: Полярный круг, замерзшая земля. Лом разогревается над костром и им долбится земля для могилы. Лагерный врач предпринимает такую акцию - в могилу Карсавина он кладет чью-то ампутированную ногу. Объясняя свой поступок тем, что именно по этой ноге определят, что здесь похоронен Лев Карсавин. Еще он вкладывает капсулу и какие-то сведения о нем. В том, что могилу Карсавина будут искать он не сомневается. Впоследствии, когда это стало возможно, из Литвы была отправлена целая экспедиция на поиски могил погибших родственников. В числе прочих была найдена и могила Карсавина. На лагерном кладбище литовцы установили памятник - пылающий крест, который напоминает нам о тех, кто погиб в Абези.

После того, как Лев Платонович умер, Ванеев пишет письмо семье Карсавина - жене и двум дочерям, которые жили в Вильнюсе (средняя дочь Марианна так и осталась в Париже). Ванеев пишет так: "Наш друг архитектор", - он не называет даже имени архитектора, - "предлагает сделать надгробия там, где похоронен Лев Платонович". Эскизы будущих надгробий он прикладывает. Вы видите копии этих эскизов на стенде. Письмо датировано 1954 годом, недавно умер Сталин, но "архитектора" еще нельзя назвать по имени, нельзя еще озвучить фамилию Карсавина. Поразительная вещь, почерк Ванеева стал похож на почерк Карсавина, сравните, вот карсавинский почерк.

Чем Лев Платонович занимался в лагере?

Во-первых, он читал лекции. Окружающие даже шутили: "создал лево-платоновскую академию". Во-вторых, он писал терцины и сонеты. Они все посвящены его взаимоотношениям с Богом. Он заболел туберкулезом, лежал в изоляторе в ужасных условиях. Заключение подорвало его силы. Ванеев описал в своей книге, как проживал свои последние дни Лев Платонович, как безропотно сносил все лишения и грубость санитаров лагерного лазарета, как, угасая, писал свои сонеты и терцины, которые сохранились до наших дней и изданы отдельной книгой. Эти поэтические произведения переведены на литовский язык поэтом и переводчиком А. Букантасом. Всего в лагере было написано более 20 философских работ и поэтических произведений.

В школьном музее представлены личные вещи Льва Платоновича, которые передала нам его дочь, Сусанна Львовна. Это его ручка, очки и даже его визитная карточка. Теперь посмотрите - это написано его рукой, а здесь он пишет по-литовски. Это его портсигар из карельской березы. Это книги, которые принадлежат его дочери. Нам они были переданы Ириной Емельяновой, которая в Париже долгое время дружила с Марианной Карсавиной. По этим книжкам Марианна училась рисовать. Она всю жизнь сотрудничала в журнале Vogue и была художником-модельером, готовила коллекции для подростков и молодежи. Вот это - статья профессора Карсавина "Византия". Несколько статей для литовской энциклопедии: "Гай Юлий Цезарь", "Готика", "Директория". Журналист Татьяна Ясинская подарила нам фотокопии карсавинских рукописей. Здесь литература о нем.

Большую помощь в создании музея нам оказал Павел Иванович Ивинский - профессор Вильнюсского университета. Эта брошюра, написанная П.И. Ивинским, выпущена к переизданию книги "История Европейской культуры".

Вот здесь статьи о Карсавине и книги, подаренные философом Андреем Коницким.

В этом месте стенд, посвященный карсавинским местам Вильнюса, а этот стенд посвящен Тамаре Карсавиной - выдающейся балерине XX века. Конечно, мир в первую очередь узнал о Тамаре, потому что она была звездой. Когда же Лев Платонович стал проявляться в научной деятельности, то о нем говорили: "Ах, это тот Карсавин - брат Тамары". Между ними была нежная дружба. Говорят, что когда они встречались, то гуляли по городу, взявшись за руки.

Перед вами портрет жены Карсавина - Лидии Николаевны (в девичестве Кузнецовой). Женился он в 1904 году на выпускнице Бестужевских высших женских курсов, впоследствии у них родилось три дочери. Средняя дочь Марианна вышла замуж в Париже и осталась там, а Ирина и Сусанна приехали в Литву вместе с матерью. Нельзя не вспомнить Милду Гутаускене, она дружила с их семьей и всячески их опекала. Когда Сусанна осталась одна, Милда стала сиделкой у ее постели. Некоторые экспонаты переданы нам именно Милдой.

Перед вами портрет Тамары. Ее жизнь была полна событиями. Тамара вышла замуж за английского дипломата, который был ирландцем по происхождению, звали его Генри Брюс. Она перебралась в Лондон в 1919 году. В Англии, в числе немногочисленных деятелей балета, она создала труппу английского королевского балета и в течении долгого времени была его президентом и вице-президентом. Тамара Платоновна дожила до глубокой старости. До сих пор ее помнят не только как звезду мирового балета, но и замечательного педагога, воспитавшего не одно поколение балерин.

Еще хотелось бы показать вам одну деталь. Дело в том, что когда НКВД стало пристально наблюдать за Карсавиным и когда чаша терпения НКВД переполнилась, его постепенно изгоняли отовсюду, где он работал. Его выгнали из университета, затем из художественного института. Перешел в художественный музей на должность директора. Люди, которые были связаны с ним в тот период, говорят, что его деятельность просто неоценима. Лев Карсавин обладал громадным опытом и знаниями, чтобы систематизировать то, чем владел этот музей. Когда над ним нависла угроза ареста, это я рассказываю со слов Милды, он понимал, что к нему, как к директору музея, как к администратору, будут какие-то просьбы со стороны подчиненных, а его не будет на месте. Тогда он взял бумагу и поставил свою подпись на пустых листах, проявив тем самым полное доверие к своим сотрудникам. Эта подпись - еще один штрих к его портрету.

Есть ли еще какие-либо музеи, посвященные Льву Карсавину?

Похоже, что нет. Во всяком случае, поисковые системы Интернета, не дают положительного ответа. Единственное, что я могу сказать, это факт, касающийся Абези. Оказывается, в Абези живет фантастический человек. Это Виктор Иванович Ложкин. Он добровольно стал ухаживать за теми захоронениями, которые находятся на месте этого лагеря, создал музей, и те люди, которые туда приезжали, посещая могилы, отыскивая своих родственников, - неизбежно с ним знакомились. Хочется сказать еще об одном человеке. Это Римвидас Раценас, который является инспектором захоронений литовских ссыльных по всему бывшему Советскому Союзу. Он-то и рассказал нам о Ложкине. Он упомянул, что люди приезжают в Абезь из разных стран - Польши, Белоруссии, Украины и каждая делегация ставит свой крест. Там стоит литовский крест, украинский, польский... В память о тех, кто навсегда остался лежать на лагерном кладбище.

Было ли поставлено надгробие на могиле Карсавина?

Насколько мне известно, сейчас эта могила просто отмечена деревянным православным крестом. У нас даже есть фотография, как местная интеллигенция посещает могилу, возлагает цветы. Это скромные люди. Несколько учеников, несколько учителей сфотографировались у его могилы.

Есть сейчас в Литве родственники Карсавина?

В Литве нет. Есть только захоронения на Евфросиньевском кладбище (Кладбище Лепкальне - прим. ред.).

Как Вы считаете, влияет ли музей Льва Карсавина на учеников вашей школы?

Один из литовских деятелей культуры сказал такие слова: "Карсавин был личностью, которая влияла на жизненный выбор". Люди, которые соприкоснулись когда-либо с Карсавиным, обязательно пересматривали что-то в своей жизни. Поэтому, когда наши учащиеся прикасаются к наследию Карсавина, изучая его биографию, знакомясь с его произведениями, я вижу, что они меняются. Здесь не нужно ничего доказывать. Они начинают глубже смотреть на свою жизнь, на свое образование и на многие другие основополагающие, фундаментальные в жизни вещи. Поэтому я считаю, наш маленький школьный музей выполняет, прежде всего, воспитательную функцию, а потом уже познавательную. Судьба Карсавина, может быть, в отдельных деталях отличается от судеб известных, выдающихся людей XX века, но в ней, как в капле воды, отражается весь океан. Для меня на первом месте - эта личность. Он не дал себя сломить: его убрали из одного института - он пошел в другой, увели из второго - он пошел в третий. И закончил тем, что в лагере, в труднейших условиях писал терцины и сонеты, которые дошли до наших дней и представляют собой огромную ценность. При этом он умирал. Умирал и создавал шедевры.

Документы по делу Л.П. Карсавина:

Разбивка страниц настоящей электронной статьи соответствует оригиналу.

ИЗ НЕИЗДАННОГО

Все прозаические и поэтические произведения Л. П, Карсавина печатаемые ниже были написаны им в концентрационном лагере в Абезе между 1949 и 1952 г.

Л. П. КАРСАВИН

ТЕРЦИНЫ

Ты смертию Своей Себя познал,

Себя и оконечив, Бесконечный.

Так Ты меня из ничего воззвал,

Чтоб жил в Тебе Твоей я смертью вечной.

Исполнилась Твоя Судьба: во мне

Весь Ты воскрес, и жизнию я встречной

Сгораю весь в Божественном огне.

Плирома, совершенство Ты всегда.

Своя возможность я — живет в зерне

Могучий дуб. В незримой кручи льда,

Тепла, движенья, жизни вожделея,

Искрясь на солнце, падает вода...

Бессилен я. Но немощью своею

— Ее один Ты превозмочь не в силах —

Тебя я, всемогущего, сильнее.

Ты можешь все, гниющие в могилах

Тела единым словом воскресить,

И кровь вскипит в их обновленных жилах.

В Себе Ты смог меня усовершить.

Но дорога Тебе моя свобода;

А я боюсь бессмертной смертью жить

Как солнечного нетопырь восхода.

Нелепое мое свершив желанье

Без полной смерти жить себе в угоду,

Своим мое Ты сделал прозябанье

Несбыточных стремлений сонм гнетущий,

Ты — не смерть, но вечное страданье. —

Геенной стал Эден, Твой сад цветущий,

Где феникс пел, бродил единорог,

Где, затаясь в глуби дремотной пущи,

Змий кольца вил, вещая перстным рок...

Но не было еще земного рая.

В себе вместить я Божества не мог.

И я живу, вполне не умирая,

И в умирании не становлюся всем.

Уже ли, мной безжалостно играя,

Блаженен Ты бесстрастным бытием?

И тщетны все мои мольбы и пени?

Иль Ты ослеп, или оглох, иль нем?

Не видит солнце брошенной им тени;

Мы ж видим в тени только солнца свет.

Так, может быть, и наших всех мучений

Нет в Боге? — Их тогда и вовсе нет,

А есть они! Горит моя измена:

Уклончивый на Твой призыв ответ.

Твоя лишь жизнь полна. И в ней премена

Не ворожит небытной пустоты.

Она кипит. А жизнь моя — как пена

У проводимой смертию черты.

Ущербна эта жизнь. И не отрада

Утехи шумной лживой суеты.

Мы все живем в объятьях душных Ада.

В ночи ж ползут, колебля тишину,

К нам щупальцы встревоженного гада.

Лишь воплощает Ад мою вину.

Без адских мук ее и быть не может.

Себя я в них, ее в себе кляну. —

Жжет огнь меня и червь голодный гложет

Любовь ли эту муку уничтожит?

* * *

Одно — Любовь и вечной Смерти мука.

Любя, Ты сжался в точку. А она,

Как говорит и точная наука —

Идея, мысль, небытию равна.

Разверзлась бездна тьмы, которой тоже

Быть не могло, пока Любви волна

Не излилась в без-óбразное ложе,

Пока собой не озарил

Зиждительный, всецелый свет Твой, Боже.

Безмерно мир, меня Ты возлюбил

Еще не сущего — Любовь всесильна.

Но ведь Тебе, свободному, не мил

Ленивым раб, с улыбкою умильной,

С душом предателя, лукавый льстец,

Довольный милостью Твоей обильной.

Свободного Ты звал и ждал, Творец,

И равного Тебе во всем. Свободный —

Так мыслил Ты, Божественный Хитрец, —

Возникнуть может только в тьме бесплодной,

Чтобы в ответ на творческий Твой клик

Тобою (стать как Сын Единородный.

Из бездны звал меня Ты. Я возник

И ринулся к Тебе. Так был прекрасен

Страданием Любви Твой светлый лик;

И взор Твой так торжественен и ясен.

Но ужас смертный влек меня назад

И — Твой призыв звучал во мне напрасен.

В Твоих страданий чаше капля — Ад.

Страдаешь мукой Ты всего живого.

Огнем сжигаем, на дыбе разъят,

В слезах ребенка Ты, в агонии больного.

Навек распятое я видел тело

Отцом Своим оставленного Бога.

Тобою быть? — Душа оцепенела

Пред мукой смертной. Все ж она упорно

К Тебе стремилась... мыслию несмелой.

Едва сиял ей свет Твой животворный.

Она сжималась в тьме своей исходной

Почти недвижна, косности покорна,

Землею став безвидной и холодной.

Как очи Божьи, звезды молча звали

Ее к себе из бездны той безродной.

И, чародейственной полна печали,

Влекла луна. И солнце озаряло

Твоих путей возвышенные дали.

И всё она Твой образ вспоминала

И первый свой порыв, томясь тягучей

Тоскою без конца и без начала.

Медлительно ползли по небу тучи,

Весь окоём зловеще застилая.

Раскаянье пронзало болью жгучей;

И, волосы седые развевая,

Те тучи горько плакали. Под ними

Не воронов испуганные стаи,

Носились бесы, крыльями своими

Шумя, как ветер, хохоча злорадно,

Когда, блеснув, Твое скрывалось Имя.

Но глуму их душа внимала жадно,

В сомненьи утвердив свое безволье. —

Светил ли день творения отрадный

Над скудной, жалкою земной юдолью?

И образ Твой, на миг лишь осиянный.

Не создан ли невыносимой болью?

Покой не тьма ли вечная желанный?

Унынием рожденная Нирвана

Небытия ль покой иль Несказанный?

Не так же ли горé сквозь мглу тумана

Мир ангелов мне зрится наднебесный

И слышится ликующих осанна?

Ведь горний мир, бескровный, бестелесный,

Не плод ли он того ж самообмана,

Что Будды, сына Майи, Хинаяна?

В сомнении коснею у порога

Небытия (— начала и конца). —

Нет без меня познанья, нет и Бога:

Без Твари быть не может и Творца,

Как быть не может твари совершенной

Без Твоего тернового венца.

Но нет меня без этой жизни бренной,

Без адских мук, без неба и земли,

Без разделенной злобою вселенной,

Без мерзких гадов и ничтожной тли.

Твоя Любовь меня усовершила

В себе. Но разве мы с Тобой могли

Забыть, не бывши сделать то, что было?

Свободно я приять не восхотел

Всего, что мне Любовь Твоя сулила. —

Низринул Ты взнесенный мной предел:

Обоживши меня, мою геену

Моим же бытием преодолел.

И, тлену рабствуя, противлюсь тлену,

И нехотя хочу Тобою стать,

Изменчивый, кляну свою измену.

В Тебе мой грех — одно страданье: ждать.

Не захочу ли я, Твое творенье,

Всего себя в других Тебе отдать.

Восполнил Ты и тварного хотенья

Неполноту. — Ты любишь и могуч.

Мое раскаянье — Богоявленье;

Вина моя — Любви победный луч.

Так, высохшее поле оживляя,

Из просиянных солнцем черных туч

Дождь падает, как радуга блистая.

Минувший я (уже не „я", но „он")

Бессмертьем умиранья изживаю

Личину тьмы — незыблемый закон,

Чтобы от этой жизни и позора

Тобою был чрез Смерть я воскрешен.

Умолкла Божья дщерь святая Тора.

Еще она торжественно царит

В холодном свете звездного убора

Над миром вожделений и обид.

Покорны ей без-умная Природа

И весь людей звереобразных вид.

Но нас над ними вознесла Свобода.

Явил ее позднее Божий Сын,

Чем началось движенье небосвода.

Но Он с Отцом Своим и Бог один,

И в вечности, объемлющей все время,

Всевременен Их творческий почин.

А с Ними мы, Богорожденных племя,

Себя, как мир, сознательно творим,

Закона ветхого свергая бремя.

Себя творю я. И каким иным

Путем свободный мог быть сотворен я

И вместе с Богом стать Христом одним?

Через вину и Смерть Тобой рожденный,

Я в светлый мир Твой претворяю тьму;

И никому в созданий бездне сонной

Не подчинен Тобой и ничему.

Несокрушима ль власть законов мира,

Иль данность, непонятная уму,

Власть им себе творимого кумира?

Закон — Твоих созданий стройный лад,

В них только и живой. Так струны лиры

Единою мелодией звучат.

Но немощию тварного познанья

Закон в недвижный знак закона сжат.

Не точка ли начало мирозданья? —

Тот знак невидный, точка, — Дао, путь

Не бытие, а бытия исканье.

Не в горнем царстве духов мира суть,

Но в нас она, во всех явленьях Сына,

Препобеждающих Нирваной Смерти жуть.

Творенья Человек всего причина.

В нем всею тварью стало Божество.

Он тварного распределяет чина

По времени и месту вещество.

В нем на земле как личность осознало

Себя на миг единый естество.

Но в миге том с концом сошлось начало.

Незрим, неведом перстный нам Адам,

И нет его. Лишь тусклое зерцало

Преданий лик не бывший кажет нам.

Небесного Адама жизни жаждой

Томимся мы в познаньи мысли каждой.

Твое познание и мысль и воля

И дело их — весь мир Тобой творимый.

Иная тварного познанья доля. —

Твой светлый мир к себе необоримо

Влечет, во всем таясь, всегда желанный,

Как сыну блудному приют родимый.

В тоске к нему стремлюся неустанно,

Но... только мыслью, немощной мечтою.

И он горе предносится, туманный,

Покоящий нездешней красотою.

Но в мире горнем не находят взоры

Ни жертвы крестной, ни любви. Он тою

Блажен мнимой жизнью без раздора,

Без перемен, без личного сознанья,

Который ангелов бесплотных хоры

Отображают наши упованья...

Нет! На земле Бог жив во всякой твари,

Через земное жив вполне страданье.

Вины сознанье —Божий свет; и в каре

Бог сострадает с нами. В этой жизни —

Чудесном, вечно новом Божьем даре —

Не о гадательной души отчизне

Мы думаем, но душу нашу злую

Мы отвергаем с горькой укоризной,

Не тело, не Природу, всякую живую

В своем неистощимом обновленьи.

И мыслью в ней, во всем, что есть, живу я,

Причаствую из ничего творенью,

Но — только мыслию, в ночи бессветной

Безволье превращающей в сомненье

* * *

Чрез совершенную едины Смерть

Движенье и покой, земля и твердь.

* * *

С Тобой в Тебе из точки неприметной,

Небытной точки, в мрак небытия

Стихиею могучей, беззаветно,

Ликуя и лучась, извергся я.

Я в Боге, как вселенная, возник,

И Божия, и столько же моя.

То был рождения в твореньи миг,

Собравшая себя в том миге вечность,

Где Бог меня и Бога я постиг

Как Жизнь-чрез-Смерть, покоя быстротечность

Подвигнувшись, предстала постижима

Конечностию наша бесконечность.

Стремительным полетом серафима

Неслись мои лучи, пронзая мрак.

И каждый претворял меня в палимый

Любовью новый творчества очаг.

Как Феникс я из пепла воскресал.

И были твердь, земля и всякий злак

И всякий зверь; и агнца я терзал;

И кровь моя сочилася из раны

(В луче моем алея, как коралл)

Птенцов питающего пеликана.

Все было мною, тварями я всеми

В круговороте этой жизни пьяной.

И было сразу дерево и семя.

Ведь во мгновеньи было все любом

Мгновенья все рождающее время.

Пространство, мир деля своим мечом,

Круговоротом тем увлечено,

Слилося в средоточии одном

И было всюду и нигде оно.

Несовершенному, в одном прошедшем

Познать мое ж мне творчество дано

В свою всевременность меня возведшим.

Как прошлое, как мертвость постигаю

И то, что будет, я воззреньем вещим.

Мудрейшему из мудрецов Китая

Приснилось раз, что он как мотылёк

Пьёт сладкий сок цветов, в саду порхая.

Проснувшися, мудрец решить не мог:

Ему ли снился быстролетный сон

Иль мотылька уснувшего умок

Воображает, будто он,

Мохнатый мотылек, живет как славный

Философ и китайцами почтен.

Мгновенье времени всему соравно.

В мгновенья настоящего бегущем

Чрез множество свое единство явно.

Тот миг живет прошедшим и грядущим

В единстве их (не в точке отвлеченной,

Не в мертвом знаке, карою лишь сущем)

В глуби его, от взгляда утаенной

Застлавшею ее всего борьбою,

Мир совершенен, с Богом срастворенный,

Свободу сочетающий с Судьбою.

Я как тот мир стихиен, но свободен:

Границ нигде не вижу пред собою;

Мой беспределен путь, как путь Господень.

Я раскрываюся в себе самом,

Я всякому творению исподень

И весь живу и умираю в нем.

Оно же все всегда везде во мне.

Так все и я, а мною все во всем.

Яснеет это в своенравном сне,

Предметов всех смывающем границы,

Рекой текущей от волны к волне.

Во сне я сам, и я, и зверь, и птица,

И ветер, и волна... Нужны ль примеры

Того, как миру всеединство снится,

Крылами застилаемо Химеры?

Оно, делясь, себя и единит.

Во множестве порядок свой и мера,

Обманчивый являющие вид

Законов-знаков, мысленных обид.

* * *

В тебе, с Тобой единый, без помех,

Единства нашего не отделяя

От множества, закон в его я всех

Явленьях как себя осуществляю.

Но, от Тебя, Единый, и далек,

Всем миром стал, разъединив себя я.

В его я всякой части одинок,

Не узнаю себя в частях иных,

В иных существах. Непонятный рок

Порабощающий встречаю в них,

Непостижимую закона данность,

В которой шум движения утих,

Как всеединой воли несказанность.

Подъемлет волны всех моих желаний

Покоя нерушимого желанность.

Сжимаюся в мучительном исканьи

Блаженной неизменности своей,

Ни смерти недоступной, ни страданью.

Но нет ее! И — словно мир теней

Плывет, скользит существ иных черёд.

В жилище смерти милую Орфей

Бродя, стеная ищет и зовет.

На миг один, как гаснущее пламя,

Тень ожила пред ним, замедлив лёт,

И — ловит мрак он хладными руками.

Там ищем „душу" мы, гонясь за тенью

Которой нет, ни в нас нет, ни над нами.

Живем движеньем, но предел движенью

Поставить тщимся и — себя сжимаем

В небытной точке вместо расширенья.

Мы тешимся „жилищем духов“, раем,

Не видя солнца ясного восхода.

Но где тот рай, когда себя теряем?

Неся свои бушующие воды,

Всех поглощает жизни нас поток.

Но гибель та — рождение Свободы:

Свободой в ней становится наш рок.

Превозмогаю смертью я своей,

Как Ты, живой всецелой Смертью Бог,

Себя и мир, и — тысячи огней

Из мрака, из небытной точки той

Стремятся сновидения быстрей.

Как светлый мир я воскресаю Твой

Не только прежний я, жилец острожный,

Не тень моя, не призрак неживой.

Не только этот мир мой, непреложный

В своей закономерности унылой,

В своих стремленьях хищный и ничтожный

Я восстаю из тьмы Твоею силой

Не рабствуя мечтать — всецело жить

И все, что будет, может быть и было

До полноты Твоей осуществить.

Страдаю я неполноты виною.

(Иначе не могло бы мира быть

Ущербного). Одето пеленою

Неведенья мое же совершенство.

Но я живу и жизнию иною,

Сгорающей в огне Богоприемства,

Как свет Твой, вечной мука быть должна

В неизреченной радости блаженства.

Да будет мысль Твоя воплощена

В едином мире смертию моею.

Вдали мне полнота Твоя видна,

Тот мир, обетованный Моисею.

Лишь смертной жертвой тварь Тебе сродна:

Лишь в ней она Тобою рождена.

* * *

Свирепствует убийственный Раздор.

Но, жизнь губя, Смерть жизнь иную сеет

И свой чертит таинственный узор,

Да будет все во всем, чтоб в Сыне

Явил Отца творений стройный хор.

Но только „будет" мир таким. А „ныне" —

Особностью своей храня себя,

Тварь хочет каждая в своей личине

Всем миром быть, иную тварь губя,

Стремясь ее особность одолеть.

Несовершенный, часть Твою любя.

Могу ли совершенно умереть?

* * *

Влечет, грозя, Судьба. То песня Шивы,

Бессловная магическая речь,

И пляс его, и рук его извивы,

Подобные движеньям жутким змей.

Все гибнет, все иною смертью живо

Кружась кольцом мерцающих огней.

Дурная бесконечность умиранья,

Взаимоистребленье тварей в ней,

Ни жизнь — ни смерть, но вечное страданье

(Земная смерть, мучительный надрыв,

Не обрывает нити прозябанья).

Таков мой рок. В ответ на Твой призыв

Его своей я волею свободной

Уже признал, с Твоею волей слив.

Терзает агнца лев голодный,

Но агнцем смерти пройдена черта,

Всецелой Смерти, жертвы сверхприродной:

Дабы иная тварь была сыта,

Себя он отдал ей без сожаленья.

Так жизнь Тебе твореньем отняти,

Так мир Твоим оправдан воплощеньем;

Так всем становится, хоть не вполне

Несовершенно всякое творенье.

Томишься вечно Ты Себя вовне,

Нисшел во Ад и умереть не в силе,

Пока Твоей Плиромы свет во мне

Не воссиял, творя, пока в могиле

Гебя воскресшего я не воззвал

И смертию всецелой не познал.

Страница сгенерирована за 0.32 секунд!

Лев Платонович Карсавин

Из всех больших российских мыслителей, создавших собственные философские системы, Лев Платонович Карсавин, пожалуй, и по сей день остается самой малознакомой фигурой на своей родине. Чтобы явление таких масштабов было настолько неведомым - даже в сравнении с другими философами, чье творчество также не допускали до нас, скажем, Флоренским или Бердяевым, - нужны основательные причины.

Все это так - и однако откладывать изучение творчества Карсавина больше уже нельзя. Всерьез и надолго возвращаясь к наследию русской мысли, мы должны вдуматься в хитросплетения карсавинского пути - и суметь в них увидеть результат отношений философа с его временем.

Эта работа для понимания нелегка, и многие, верно, предпочли бы ей что–либо попроще: почитать о жизни наших философов, о расцвете русской культуры и последовавшем ее разгроме, о бедствиях эимграции… Но этого, увы, мало сегодня. Духовное возрождение, которого мы чаем для России, которому призвана служить и эта философская серия, требует реального избавления от старых догм, требует усилия и труда. Не в последнюю очередь, нам предстоит ныне возрождать и опасно ослабнувшие, подточенные навыки самостоятельного мышления. И вряд ли что–нибудь будет еще полезней для этой цели, нежели вдумчивое чтение трудов Льва Платоновича Карсавина, русского философа, родившегося в 1882 году в городе Санкт–Петербурге, скончавшегося в 1952 году от туберкулеза в приполярном лагере Абезь, близ Инты.

В отличие от многих старших соратников по русской религиозной философии (Бердяева, Булгакова, Франка и др.), Карсавин не испытал на своем пути коренной смены убеждений, глубинного кризиса или перелома. В молодости у него не было, кажется, даже кратковременного периода увлечений общественной и политической деятельностью, хотя еще недавно в среде русской интеллигенции миновать подобный период было почти невозможно. Общественная атмосфера менялась. Новую притягательность приобретали наука и культура, где сразу во многих сферах зарождался мощный подъем. К поколению Карсавина принадлежали участники символического движения, создатели новой живописи, философы, с самого начала стремившиеся не только (или даже не столько) к проповеди неких истин, но и к владению методом, к искушенному профессионализму: Флоренский, Ильин, Шпет, Степун. И собственные его склонности с ранних лет направлены были к ученому поприщу.

«Уже в старших классах гимназии в нем явственно виден был будущий ученый», - пишет в своих мемуарах его знаменитая сестра, прославленная балерина Тамара Карсавина. (Эти мемуары, «Театральная улица», написанные ею по–английски, были изданы у нас в переводе в 1971 году, хотя, увы, большинство упоминаний о брате оказалось при этом выпущено). Брат и сестра были единственными детьми, и в семействе сложилось чёткое разделение отцовской и материнской линий. Тамара, Тата, была «папина дочка», предмет особого вниманья отца, пошедшая по его стопам: Платон Константинович Карсавин (1854-1922) был известным танцовщиком Мариинского театра, учеником корифея петербургского балета Мариуса Петипа. А Лев «пошел в мать»: она была склонна к размышлениям, серьезному чтению, вела французские тетрадки своих «Мыслей и изречений», а что еще важнее - была двоюродной племяницей А. С. Хомякова, знаменитого философа и основателя славянофильства. Сие славное родство много значило для нее, она верила и надеялась, что Лев через нее унаследовал нечто от дарований великого родича и в будущем явится его продолжателем. Эти ожидания оправдались: философия Карсавина действительно многими прочными нитями связана с Хомяковым…

Окончив гимназию с золотой медалью, потом историко–филологический факультет Петербургского университета, Карсавин становится историком–медиевистом, одним из большой плеяды учеников H. M. Гревса, «самым блестящим из всех», как тот впоследствии отзывался. Его область - религиозные движения в Италии и во Франции в эпоху позднего средневековья. Получив по окончании университета двухгодичную командировку за границу, он занимается в библиотеках и архивах этих стран кропотливыми разысканиями - по истории францисканского монашества, а также ересей вальденсов и катаров. Итогами этих штудий стали два больших сочинения - «Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII веков (1912) и «Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии» (1915). Но если первое из них вполне отвечает привычному типу капитальной исторической монографии, то второе никак уже не укладывается в этот тип. Сегодня мы сказали бы, что этот труд, равно как и примыкающие к нему статьи Карсавина, принадлежит не истории, а культурологии. Хотя и тут перед нами изобилие фактов, живого конкретного материала, но все это сейчас занимает автора не само по себе: его проблема - реконструкция средневекового человека и его мира. Выявляя и анализируя структуры средневекового уклада, мышления, психики, он стремится с их помощью увидеть картину прошлого не плоско–фактографически, а объемно, в ее внутренней логике. И на этом пути он во многом предвосхищает и подход, и выводы будущей культурологии, впервые вводя в рассмотрение те пласты материала и ту проблематику, что станут предметом острого интереса исследователей во всем мире полвека спустя, в 60–ё и 70–е годы. Вся эта его первопроходческая деятельность несправедливо забыта ныне, и переиздание его важнейших исторических трудов - явный долг наших историков.

Вместе с тем и культурология - только промежуточный этап в творческой эволюции Карсавина. Чем дальше, тем сильнее сказывается философский склад его мысли; и, непрерывно расширяя горизонт своих размышлений, он обращается к общим проблемам исторического познания и метода, к философии истории - неуклонно приближаясь к области чистой метафизики. В это же время в его трудах возникают, чтобы остаться надолго, еще две важные темы - религиозная и национальная. Их появление связано и с внутренними, и с внешними факторами. Можно не сомневаться, что и раньше, еще не став темами творчества, они присутствовали в кругу размышлений Карсавина: ибо это постоянные темы русской мысли, и в первую очередь темы славянофильства, темы Хомякова, с памятью о котором, «в тени» которого Карсавин рос с детства. Когда же начались судьбоносные революционные годы, тема о судьбе России естественно вышла на поверхность, и в современном обличье - как тема о смысле и перспективах революции - сделалась одной из насущных рабочих тем. Уже в первой из посвященных ей работ,«Восток, Запад и русская идея» (Пг., 1922), Карсавин утверждает творческий и народный характер революции, язвительно полемизируя с отпевавшими страну пессимистами, среди множества которых оказался тогда и Горький: «Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее? Я–то, в противность компетентному мнению русского писателя А. М. Пешкова, полагаю, что да и что надо его созидать».

Но, с другой стороны, осмысление происходящего было для него невозможно вне религиозного подхода, религиозных категорий. Современная тема выводила к теме религиозной - второй из упомянутых новых тем. Обращению к ней содействовало и то, что в новой России церковь из прежнего полуказенного института сразу стала притесняемой и гонимой. Карсавин был человек вольнолюбивый и непокорный, готовый противостоять любому диктату, всегда предпочитавший двигаться против течения. И если прежде он, принимая основы христианского миросозерцания, в то же время называл себя вольнодумцем и был, казалось, далек от роли богослова и проповедника, то после революции он делается профессором Богословского института и читает проповеди в петроградских храмах. В эту же пору он выпускает и первый труд не на темы истории, дав ему нарочито благочестивое название «Saligia или… душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах» (Пг., 1919) и с первых же строк избирая стиль духовной беседы: «Любезный читатель, к тебе обращаюсь я в надежде, что ты веришь в Бога, чувствуешь Его веяние и слышишь Его голос, говорящий в душе твоей. И если не обманывается моя надежда, подумаем вместе над записанными мною мыслями…» Здесь был вызов - и он не остался незамеченным. В журналах «Печать и революция», «Под знаменем марксизма» и др. появляются рецензии на работы Карсавина, не оставляющие желать лучшего по части сокрушительного отпора идейным проискам.

«Средневековый фанатик», «ученый мракобес», «сладкоречивая проповедь поповщины», «галиматья», «бессмысленные теории»… - такие оценки встречают Карсавин и его творчество в этих рецензиях. И в свете этой тонкой критики нас не удивляет сообщение Карсавина в одном письме, которое он пишет летом 1922 года: «…предвижу скорую для себя неизбежность замолкнуть в нашей печати». Высказанное тут предвидение очень скоро оправдалось с лихвой: уже осенью того же года Карсавину пришлось не только «замолкнуть в нашей печати», но и покинуть пределы Родины. Вместе с большой группой в 150–200 человек, куда были собраны виднейшие представители немарксистской мысли и небольшевистской общественности (как то: Помгола, кооперации, независимой прессы), он был выслан в Германию.

Событие высылки ученых еще ждет своего анализа. Восстановить его подробности и оценить все масштабы его последствий для русской культуры, для общественной атмосферы было бы очень нужно сегодня. Здесь же мы только скажем, что для Карсавина, как и для большинства высланных, изгнание явилось тяжким ударом. Он был принципиальным противником акта эмиграции и, оказавшись на Западе, не переставал подчеркивать: «…история России совершается там, а не здесь». Говорил он и о бессмыслице, опустошенности, которые несет с собой эмигрантское существование; и задолго до «Бега» М. Булгакова приводил как их символ и самый яркий пример устройство тараканьих бегов в Константинополе.

Его жизнь в изгнании следовала типичной эмигрантской географии - Берлин, потом Париж - и протекала в не менее типичных эмигрантских мытарствах (в череде коих был и эпизод, когда Лев Платонович попробовал быть статистом на киностудии, и увидевший его режиссер тут же предложил ему роль… профессора философии. Наружностью он очень напоминал кстати, Владимира Соловьева). Обстоятельства изменились в 1928 году, когда Каунасский университет в Литве пригласил его занять кафедру всеобщей истории. Литва прочно становится его домом - тут он остается до самого своего ареста в 1949 году.

Между тем в эти же бурные и напряженные двадцатые годы, еще до обретения относительной стабильности в Литве, он целиком успевает развить и свою философскую систему. Важно вглядеться в ее истоки, в ту почву, на которой она возникла, - это в значительной мере объяснит нам ее особенности. Как мы уже говорили, Карсавин подходил к философии от исторической проблематики, которая непрерывно эволюционировала у него вглубь и вширь, от исследования конкретных явлений - к размышлениям над структурой и смыслом истории. Неизменно и твердо эти размышления строились у него в религиозном ключе, на почве христианского миросозерцания. Поэтому совершенно закономерно, что его первым значительным философским трудом стал опыт христианской философии истории. Сразу же после своей высылки он выпускает в свет в Берлине большую монографию «Философия истории», написанную еще в России.

В системе философских воззрений философия истории - один из частных разделов; центральный же, сердцевинный раздел - онтология, учение о бытии и об Абсолютном. Тем не менее из книги Карсавина отчетливо выступают и определенные онтологические позиции. Они ясно показывают, что его философская мысль движется в русле российской метафизики всеединства, основы которой были заложены Хомяковым и Владимиром Соловьевым.

Метафизика всеединства - главное, если не единственное из возникших в России оригинальных философских течений. К нему принадлежали, вслед за Хомяковым и Соловьевым, наиболее крупные из русских философов, создателей самостоятельных философских систем; Е. Трубецкой, П. Флоренский, С. Булгаков, С. Франк, Н. Лосский. Их системы весьма различны и вовсе не образуют одной узкой школы; но общее у них то, что все они имеют в своей основе понятие или, скорее, символ всеединства. Суть этого понятия не так легко передать в популярной статье. Что есть всеединство? Это некоторый идеальный строй или гармонический лад бытия, когда оно устроено как совершенное единство множества: в совокупности его элементов каждый тождествен целому, а отсюда - и всякому другому элементу. Ясно, что это описание противоречиво: как может быть часть тождественна целому? Именно поэтому всеединство - не обычное понятие, которому можно дать законченное, логически правильное определение. Это неисчерпаемый объект философской рефлексии, в который, как и в другие фундаментальные реальности философского опыта, философия вдумывается без конца, раскрывает его в новых терминах и основых сторон, однако не может полностью выразить его антиномическую природу. Начиная еще с античности, когда философский разум хотел передать способ организации, принцип устроения совершенного бытия, он неизменно приходил к всеединству; и русская религиозная философия - органическое продолжение и творческое развитие этой древней традиции.

Философия Карсавина создавалась последней из систем русской метафизики всеединства. Как и для всякого крупного мыслителя, такое положение для него означало не преимущество (возможность двигаться в проторенном русле, опираясь на идеи предшественников), а, напротив, источник трудностей, ибо грозила опасность оказаться вторичным, зависимым, неоригинальным. И как всякий крупный мыслитель, он сумел эти трудности преодолеть. Система Карсавина отличается яркой самостоятельностью, внося в традицию целый ряд принципиально новых моментов. Карсавин с самого начала по–новому, по–своему подходил к решению исходной проблемы всякой системы всеединства: где видеть основной прообраз, так сказать, базисную модель всеединства, как определенного принципа организации сущего? Предшественники - Соловьев, Флоренский и другие - в качестве таковой модели рассматривали «мир в Боге»: не что иное, как древний «мир идей» философии Платона, приспособленный к понятиям христианской эпохи - трактуемый как совокупность замыслов Творца обо всех вещах и явлениях. Карсавин же ищет иные модели, более конкретные, приближенные к здешней реальности. Помимо того, и сама интуиция о всеединстве получает у него существенное развитие и обогащение. Принцип всеединства характеризует реальность в ее статическом аспекте - как некое пребывание. Карсавину же как историку всегда было свойственно видеть реальность динамически, под знаком развития, процесса; а эти ее стороны не отражались достаточно в принципе всеединства. Поэтому в дополнение к данному принципу он вводит другой - универсальный принцип становления, изменения реальности. Этот принцип - «триединство», или же совокупность трех единосущных, но взаимно упорядоченных ступеней, которые Карсавин называет обычно «первоединство - разъединение - воссоединение» и которые описывают как некое (любое) единство, пройдя через саморазъединение, вновь само–воссоединяется. Читатель здесь сразу, конечно, вспомнит знаменитуую триаду диалектики Гегеля: тезис - антитезис - синтез. Сближение двух триад вполне правомерно, но следует уточнить: философия Гегеля - лишь завершающее звено древней, идущей из античности, от неоплатонизма Плотина и Прокла, цепи философских систем, основанных на принципе триады как на универсальном принципе бытийной динамики. И в этой цепи Карсавин сближает свою концепцию триединства не столько с гегелевской триадой (как большинство русских философов, начиная с Хомякова, он ощущал чуждым себе гегелевский пафос самодовлеющего отвлеченного мышления), сколько с идеями одного из главных предшественников Гегеля, знаменитого философа Возрождения Николая Кузанского (1401 - 1464). Но более важный момент - это связь двух принципов. Карсавин подчиняет всеединство триединству, включая его в трехступенчатый процесс разъединения–воссоединения: всеединство у него - как бы «моментальный срез» триединства, принцип строения разъединяющегося–воссоединяющегося единства на любой стадии, «в любой момент» (хотя надо помнить, что весь трехступенчатый процесс совсем не обязательно протекает во времени).

В итоге философия Карсавина оказывается уже не просто очередною из «систем всеединства». В ее основе - более богатая, крепко сколоченная онтологическая структура из двух взаимосвязанных принципов: принципа триединства, описывающего динамику реальности, и принципа всеединства, описывающего ее статику. Именно для этой цельной структуры им и отыскивается «базисная модель», о которой мы говорили выше; и не удивительно, что она оказывается отличной от «мира в Боге» прежних систем. Окончательное решение было найдено отнюдь не сразу. Три главных философских труда Карсавина - «Философия истории» (1923), «О началах» (1925), «О личности» (1929) - отражают три пройденных им этапа поисков.

Естественно, что в «Философии истории» он примеряет свои философские интуиции к исторической реальности и находит тут, что принципам триединства и всеединства подчиняется исторический процесс, а наряду с ним и процесс психический, стихия жизни сознания. Затем сфера применения принципов расширяется: в «О началах» на их основе уже описываются оба фундаментальных предмета метафизики, Абсолютное (Бог) и сотворенный мир. Космос. В этой книге Карсавин впервые представляет свои воззрения как новую цельную систему религиозной философии. Но применение принципа всеединства, как и принципа триады, к учению о Боге и мире само по себе еще не было чем–то новым и не давало какой–либо оригинальной «базисной модели» онтологической структуры. Такая модель была выдвинута Карсавиным только на следующем этапе, в книге «О личности». Это его главный труд, финальный синтез его философской мысли. В основе книги - ключевая идея: онтологическая структура триединства–всеединства осуществляется в личности, описывает строение и жизнь личности. Благодаря этой идее метафизика всеединства воспринимала и ставила во главу угла концепцию личности; и это превращение ее в философию личности - важнейшее, что внес Карсавин в нашу старую традицию всеединства.

Разумеется, здесь перед нами - христианская философия личности. В согласии с догматам христианства, понятие личности у Карсавина прилагается в первую очередь не к человеку, а к Богу. Человек же является личностью лишь несовершенно, зачаточно; но цель и смысл его жизни состоят в приобщении к полноте божественного бытия, а стало быть, и в становлении истинной личностью, «лицетворении», как пишет Карсавин. Легко уловить созвучность этих идей нашим привычным представлениям о личности. Карсавин проницательно замечает, что по этим представлениям личность для человека - предмет, скорее, стремления, чем. обладания: то, чем и я, и всякий другой желали бы быть, но, увы, можем и не являться. Так сегодняшние наши понятия выдают свой религиозный исток: желание обмирщенного человека быть личностью - гаснущий отсвет христианского идеала обожения, стремления и долга человека стать Богом. А весь этот круг мыслей и построений Карсавина, без сомнения, и поныне сохраняет ценность и интерес, составляя актуальную, даже злободневную часть, его философского наследства. Проблема личности сегодня - одна из ключевых наших духовных проблем.

Вернемся в заключение к личности и судьбе философа. В 1940 году он переезжает из Каунаса в Вильнюс вслед за университетом и по окончании войны возобновляет преподавание в нем. Однако профессорствовать ему оставалось недолго. В 1945–1946 годах ему разрешено было читать единственный курс, эстетику, а потом он был и совсем отстранен от преподавания. Года два он еще работал директором Художественного музея в Вильнюсе - и последовал арест. После следствия и суда осенью 1950 года он был этапирован в Абезь, инвалидный лагерь вблизи обширного комплекса лагерей Инты: в следственной тюрьме у него открылся туберкулезный процесс.

Вглядываясь в судьбу настоящего мыслителя, всегда создается впечатление, что ее черты несут отпечаток его духа, внешнее подчиняется внутреннему. Карсавин был мыслителем парадоксального склада. Его влекло к парадоксам, и он щедро уснащал ими и свои философские построения, и свою беседу. Это явно передалось его биографии - она насыщена парадоксами не менее, чем его виртуозные «спирали мысли» (любимое его выражение). Не составляет исключения и последний, трагический период. Заключение в лэгерь принесло вспышку, взлет его творчества - это ли не парадокс?! За два неполных года в бараках Абези им создано не менее десяти сочинений, включая изложение сути, квинтэссенции своей философии в форме… венка сонетов и цикла терцин. Разумеется, эти сочинения объемом невелики, но глубина и острота мысли в них нисколько не изменяют ему. И еще одно, не менее удивительное. Лагерь стал и тем периодом в его жизни, о котором мы знаем подробнее и больше всего. Главная причина этому такова: в лагере он встретил Ученика.

А. А. Ванеев (1922–1985) был далеко· не заурядным человеком. Талантливый инженер, попавший в лагерь совсем молодым и ставший там верующим христианином, он с жаром отдался духовному научению и, найдя его у Карсавина, навсегда сохранил верность учителю и его системе. «Я никогда не встречал человека, который был бы настолько погружен в мир идей своего учителя, - пишет о нем былой солагерник, австрийский философ. - Карсавин был его наставником в истории, философии, религии, в латыни и греческом языке… и сама Платонова академия не могла бы иметь более благодарного ученика… Он мог часами читать наизусть лагерные сочинения Карсавина. Но при этом он не только был полон его словом, прочтенным или услышанным; после смерти Карсавина он продолжал развивать его мысли, достраивать его метафизическую систему». А. А, Ванеев оставил свои лагерные воспоминания «Два года в Абези». Однако о самом авторе, о его жизни там говорят только немногие скупые фразы. В центре воспоминаний - Лев Платонович Карсавин. Итак - слово Ученику.

«… Отдохнув, Карсавин нашел время, когда мог работать. После завтрака он устраивался полусидя в кровати. Согнутые в коленях ноги и кусок фанеры на них служили ему как бы пюпитром. Осколком стекла он оттачивал карандаш, неторопливо расчерчивал линиями лист бумаги и писал - прямым, тонким, слегка проявлявшим дрожание руки почерком. Писал он почти без поправок, прерывал работу лишь для того, чтобы подточить карандаш или разлиновать очередной лист. Прежде всего был записан Венок сонетов, сочиненный на память в следственной тюрьме… Закончив работу над Сонетами, Карсавин продолжил стихотворное выражение своих идей в Терцинах, после чего написал Комментарий к своим стихам… Благоприятное для работы время было непродолжительно. Около 11 часов начинался врачебный обход. Тогда Карсавин убирал в тумбочку все, что относилось к письменной работе, читал, если было что читать, разговаривал… и вообще всю остальную часть дня проводил так, же как это делали все. Люди, окружавшие его, видели в нем чудаковатого старика, писавшего от безделья или ради привычки».

«Во всем, что говорил Карсавин, меня притягивала некая особая, до этого неведомая существенность понимания. Карсавин умел говорить, нисколько не навязывая себя. О вещах, самых для него серьезных, он говорил так, как если бы относился к ним несколько шутливо. И, пока он говорил, сдержанно–ласковая полуулыбка на его лице и алмазный отблеск в теплой черноте глаз как бы снимали расстояние между ним и собеседником. Когда же он углублялся в себя, взгляд его приобретал сосредоточенность, не замыкался в себе, а проходил через окружающее насквозь, как бы за пределы видимого. Так же и в том, что он писал… Наше «здесь» становилось для него прозрачным, но никогда не призрачным. Именно в этом способ духовной работы Карсавина. В его умозрениях мир остается самим собой и ничего не теряет, но подвергается новому осмыслению».

Но дни философа были уже сочтены. Его туберкулез быстро прогрессирует, и названия частей в Воспоминаниях - этапы его схождения по ступеням лагерной медсистемы: Стационар - Полустационар - Изолятор для безнадежных. Близились последние часы.

«Когда я пришел на другой день, Карсавин сказал мне бодрым голосом:

Ко мне приходил ксендз, литовец. Я исповедался ему на литовском языке. Видите, как Бог через вас придумал устроить.

Карсавин лежал навзничь, руки поверх одеяла. В разрезе незастегнутой рубашки я увидел, что на его груди лежали два креста - один мой, свинцовый, а второй - черный, блестевший миниатюрным распятием. Я удивился и спросил:

Зачем на вас два креста?

Он посмотрел на меня чуть виновато.

Это Свентонис, - сказал он, - приходил после исповеди. Поздравлял и захотел подарить мне крест. Я не возражал, чтобы его не огорчить. Пусть будут два.

В отношении Карсавина Восток и Запад как бы готовы были снять свои разногласия».

Карсавин скончался 20 июля 1952 года. В его последние дни с ним было двое близких: кроме А. А. Ванеева, Владас Шимкунас, врач–литовец, работавший в лагерной больнице патологоанатомом. С этой последней подробностью связан поразительный эпизод, которым мы и закончим наш рассказ.

«Шимкунас пришел потому, что задумал некое дело и хотел, чтобы я ему помог. Дело было вот в чем. Как сказал Шимкунас, умерших в лагере хоронят в безымянных могилах, на каждой ставят только колышек с условным номером. Такие опознавательные знаки недолговечны, и определить впоследствии, кто где похоронен, невозможно. А рано или поздно придет такое время, когда о Карсавине вспомнят и, возможно, захотят найти его останки. Есть простой способ, чтобы прах Карсавина можно было опознать. Когда будут делать вскрытие тела Карсавина, нужно вложить во внутренности герметически закрытый флакон с запиской, в которой было бы сказано, кто такой Карсавин. Шимкунас хотел, чтобы эту записку написал я».

«Я не сразу ответил Шимкунасу, т. к. мои чувства как бы раздвоились от его слов. В его предложении, во всей этой продуманности было нечто чудовищное. С другой стороны, в том же самом было нечто трогательное. Обстановка не позволяла, чтобы на могиле Карсавина, как нам этого бы хотелось, был воздвигнут памятник с подобающей надписью. Вместо памятника Шимкунас предлагал, чтобы была написана тайная эпитафия, предназначенная лежать захороненной вместе с человеком, кому она посвящена… Я принял идею Шимкунаса и согласился на его предложение.

Я напишу, - сказал я, - но мне надо собраться с мыслями. Найдут ли когда–нибудь эту записку или не найдут, на мне ответственность на все времена за каждое слово».

«Мысленным зрением и слухом я вызывал в памяти встречи с Карсавиным, и его голос, и его слова, и наши прогулки по ущелью между угольной насыпью и стеной больничного барака. И, наконец, последнее прощание с ним сегодня утром в морге… Что было мне написать? Нужны были слова, которыми выразилась бы значительность личности Карсавина и которые были бы словами прощания с ним. Вот какой вышла, насколько помню, тайная эпитафия. «Лев Платонович Карсавин, историк и религиозный мыслитель. В 1882 г. родился в Петербурге. В 1952 г., находясь в заключении в режимном лагере, умер от миллиарного туберкулеза. Л. П. Карсавин говорил и писал о Тройственно–едином Боге, Который в непостижимости Своей открывает нам Себя, дабы мы чрез Христа познали в Творце рождающего нас Отца. И о том, что Бог, любовью превозмогая Себя, с нами и в нас страдает нашими страданиями, дабы и мы были в Нем и в единстве Сына Божия обладали полнотой любви и свободы. И о том, что само несовершенство наше и бремя нашей судьбы мы должны опознать как абсолютную цель. Постигая же это, мы уже имеем часть в победе над смертью чрез смерть. Прощайте, дорогой учитель. Скорбь разлуки с Вами не вмещается в слова. Но и мы ожидаем свой час в надежде быть там, где скорбь преображена в вечную радость».

«Немного погодя после того, как я кончил писать, пришел Шимкунас. Я подал ему лист с текстом. Шимкунас читал не торопясь и, видимо, взвешивая мысленно каждое слово. Наконец он сказал, что, по его мнению, паписано, в общем, то, что нужно.

У него заранее был припасен флакон из темного стекла. Свернув лист с тайной эпитафией в плотный рулончик, Шимкунас вложил этот рулончик во флакон и при мне накрепко закрыл флакон завинчивающийся крышкой».

«В акте вскрытия, в этом акте врачебной некромании, флакон… был вложен в разрезанный труп. С этого момента и навеки прах Карсавина имеет в себе памятник, стеклянная оболочка которого способна противостоять гниению и разложению, сохраняя написанные - не золотыми буквами на камне, а обычными чернилами на бумаге - слова свидетельства о человеке, останки которого захоронены в земле безымянной могилы».

Вдумаемся в этот рассказ: сквозь мрачный гротеск лагерного бытия здесь просвечивает иное. У русских философов мы не раз встретим мистическую интуицию о том, что участь тела после кончины небезразлична в судьбе человека, несет таинственный смысл. Об этом говорили и Федоров, и Флоренский, но, может быть, решительнее всего - Карсавин. Он учил, что нет вообще отдельной «души», что личность выступает нерасчленимою цельностью во всей судьбе своей, как временной, так и вечной. Но что же значит «тайная эпитафия»? Сжатая формула мысли философа осталась слитою с его прахом; и духовно–телесное единство в некоем смысле не разорвано смертью. Поистине неисповедимым путем кончина Карсавина являет подтвержденье его учения: истинная кончина философа.

«Кладбище, где похоронен Карсавин, расположено в стороне от поселка. Оно состоит из множества холмиков, на которых не написаны ничьи имена. Вокруг кладбища - плоская, однообразная тундра, безвидная земля. Больше всего здесь неба. Ясная голубизна, с прозрачно белеющими облачками охватывает вас со всех сторон красотою небес восполняя скудость земли».

С. С. Хоружий

Из книги Вера в горниле Сомнений. Православие и русская литература в XVII-XX вв. автора Дунаев Михаил Михайлович

Андрей Платонович Платонов Андрей Платонович Платонов (Климентов; 1899–1951) вошёл в литературу, балансируя на краю соцреализма. Революционная романтика его, во всяком случае, весьма привлекала. Но писатель с таким своеобразнейшим видением мира не сумел бы никогда

Из книги Saligia. Noctes Petropolitanae (сборник) автора Карсавин Лев Платонович

Лев Карсавин Saligia

Из книги Богословие личности автора Коллектив авторов

Лев Карсавин. Личность как полнота бытия и православная мысль 1. Всеединство и персонализм: Карсавин в сравнении с современниками Карсавина можно назвать философом персонализма и всеединства. В этой статье я хочу показать уникальность философии Карсавина с

Из книги автора

1. Всеединство и персонализм: Карсавин в сравнении с современниками Карсавина можно назвать философом персонализма и всеединства. В этой статье я хочу показать уникальность философии Карсавина с исторической точки зрения – в сравнении с современниками, а также с

Б. Б. Ванеев
Очерк жизни и идей Л. П. Карсавина
Анатолий Анатольевич Ванеев родился 7 марта 1922 г. в Нижнем Новгороде. В 1924 г. вместе с родителями он переехал в Ленинград. После окончания средней школы в 1939 г. поступил на химический факультет ЛГУ. В 1940 г. призван в армию в сентябре 1941 г. ранен, демобилизован в 1943 г. После этого до 1945 г. работал преподавателем физики в школе № 33 в Ленинграде Тогда же посещал Студию начинающего автора при Ленинградском отделении Союза писателей. В марте 1945 г. арестован и приговорен Военным трибуналом войск НКВД к 10 годам лишения свободы (ст. 58-10 и 58-11). Сначала был в лагере в Архангельской области, потом в Молотовске, в Абези и Инте (Коми АССР). После освобождения осенью 1954 г. некоторое время работал электриком в Инте. После пересмотра (1955) дела реабилитировав и восстановлен на прежней работе, преподавал физику в школе № 33. затем в школе № 30 г. Ленинграда. С 1968 г. был заведующим кабинетом физики в Ленинградском Городском институте усовершенствования учителей. В январе 1976 г. заболел и вынужден был уйти на пенсию по инвалидности. Умер 5 ноября 1985 г.
В абезьском лагере Ванеев познакомился с Львом Платоновичем Карсавиным, привезенным туда весной 1950 г. и умершим там же в июле 1952 г. от милиарного туберкулеза. Этому времени посвящены "Два года в Абези", воспоминания Ванеева о Льве Платоновиче. Создавались они с перерывами с начала 70-х гг. Окончательная редакция относится к 1983 г. Это не совсем воспоминания. Ванеев определил жанр этой работы как "множественный идеологический диалог". "Все персонажи моей книги реальные люди. Но, давая им характеристику, особенно через разговоры, я стремился идеологически проявить каждого. В литературе, пришедшей к нам из прошлого века, ставилась задача этического проявления персонажей. Я видел свою задачу в идеологическом проявлении. <...> Идеология это не многотомные сочинения. Идеология это те слова, которые способны своим смыслом переключить нас в тот регистр, где истина является в прямой непосредственности". Это отрывок из вымышленного интервью, в котором давалось авторское пояснение к прочтению "Двух лет в Абези", чтобы они не воспринимались в стереотипе мемуарной литературы.
В лагере Карсавин записал сочиненный еще в тюрьме "Венок сонетов", написал "Терцины". Комментарии к "Венку" и "Терцинам" и несколько сочинений метафизического характера ("О бессмертии души", "О молитве Господней", "Об Апогее человечества" и др.). Написанное он отдавал Ванееву, своим знакомым для чтения, переписки. Вероятно, что существует некоторое количество копий их, хотя известно, что дошли не все. Ванеев переписывал работы неоднократно, отчасти это делалось просто для лучшей их сохранности. В Ленинграде он перепечатал на машинке имевшиеся у него в оригиналах или копиях лагерные работы Карсавина - для себя, для знакомых
Статья "Очерк жизни и идей Л. П. Карсавина" была написана в 1979 г. Она как бы делится на две неодинаковые части. В первой представлена биография Карсавина, во второй - его идеи. О жизни Карсавина тогда известно было очень мало, а доступного для Ванеева материала еще меньше: некоторые справочные издания, некоторые письма Карсавина, рассказы о Карсавине. Поэтому биографическая часть коротка, в ней, наверное, есть неточности, "легенды", преувеличения и, конечно, недостаточно сведений о самом Карсавине. Но статья интересна - в этом ее главный смысл и ценность - своей второй частью, где Карсавин представлен идеологически, как русский религиозный мыслитель, - без подделки под понимание, без подгонки под схемы, существенно и свободно.
Е. В.
1
Среди начинаний, так или иначе связанных с возобновлением Московской Патриархии, было предпринято издание Библиотеки мистиков. Первым выпуском этой серии в 1918 году вышла книга "Откровения бл. Анджелы", перевод которой с итальянского был выполнен профессором общей история Петроградского университета Л. П. Карсавиным. "Скромна, - пишет он в предисловии, - но ответственна задача переводчика и редактора, усматривающего в своем деле выполнение религиозного и патриотического долга, который обязывает идти навстречу трудностям и опасностям". Предпосланное "Откровению" Предисловие само требует к себе внимания. Рассматривая духовные проблемы францисканских спиритуалов, автор, по существу, занят проблемами, обращенными к религиозности наших дней.
Этим открывается ряд последующих работ Л. П. Карсавина по вопросам религиозно-философского характера. Известный ранее своими работами по истории средневековой религиозности, он отныне публикует статьи и книги, в которых религиозно-просветительные задачи быстро уступают место заданию раскрытия и углубления религиозно-философских представлений или, по собственному его выражению, - заданию индивидуального раскрытия христианства.
Религиозно-философская мысль Л. П. Карсавина почти не поддается пересказу, поскольку она не сводима к системе, концепции или доктрине, а представляет собой как бы весьма широкий угол зрения, обращенный на христианское осмысление истории, жизни и отношения между Богом и человеком. Его мысль свободна и самостоятельна, но источник своих вдохновений находит в христианской догматике, открывая в ней жизненность, силу и осмысленность, необходимую, чтобы вернуть современному человеку религиозное равновесие. Он пишет: "Времена критицизма, можно надеяться, уже миновали, и пора провозгласить новый девиз: назад к христианской догматике" (ПЕРI АРХОN, 1928). Однако свободная догматическая мысль оказалась явлением столь неожиданным, что ни традиционное благочестие, ни воспитанная на секуляризованной философии критика не воспринимают ее в полной мере всерьез.
Л. П. Карсавин до сих пор принадлежит к числу сравнительно малоизвестных авторов. Его работам не посвящено ни одно сколько-нибудь солидное исследование. Известны, в лучшем случае, его ранние произведения. Впрочем, одну из причин этого можно видеть в чрезвычайной разбросанности его работ по случайным или малоизвестным и малотиражным изданиям.
2
Лев Платонович Карсавин родился 1 декабря (по ст. ст.) 1882 года в Петербурге. Его сестра, знаменитая балерина Тамара Карсавина, в своей книге "Театральная улица", которая вышла у нас в 1971 г., пишет об их семье. Отец - Платон Константинович Карсавин - артист балета Мариинского театра, впоследствии - учитель танцев в Театральном училище и в некоторых гимназиях. Мать - Анна Иосифовна, урожденная Хомякова, дочь двоюродного брата известного славянофила. Внешностью Лев Платонович очень похож на мать, которая, кстати, считала, что свои интеллектуальные способности сын унаследовал от нее, и надеялась, что он будет весь в своего двоюродного деда А. Хомякова.
Карсавины снимали квартиру в Коломне, то есть в районе Петербурга, населенном, в основном, небогатыми людьми. Об ограниченном достатке семьи говорит и тот факт, что местом занятий гимназиста Карсавина был кухонный стол. В этой семье, жившей интересами театральной среды, все были остры на язык, все - непрактичны, легко переходили из одной крайности в другую. "Дедушка с бабушкой, - пишет Ирина Львовна, старшая дочь Л. П. Карсавина, часто ссорились. В этих ссорах дедушка бывал театрален". Подобная артистическая атмосфера, по крайней мере впоследствии, сделалась Л. П. Карсавину неприятна. Человек по характеру очень мягкий, он категорически воспротивился намерению старшей дочери поступить в балетную школу.
Поступив на историко-филологический факультет Петербургского университета, K. П. Карсавин специализировался по медиевистике в группе проф. И. М. Гревса. Окончив университет, преподавал в гимназиях: в гимназии Императорского человеколюбивого общества (на Крюковом канале) и в частной женской гимназии Прокофьевой (на Гороховой улице). Женился в 1904 году, еще будучи студентом. Его печатные работы этого периода посвящены истории конца Римской империи.
Весь 1912 год он вместе с женой и двумя дочерьми живет в Италии, куда командирован от СПБ университета в связи с работой над магистерской диссертацией. После этого продолжает очень много работать, отчасти побуждаемый к этому материальной необходимостью, что можно видеть по перечню единовременно занимаемых им должностей в 1913 гону: приват-доцент Имп. СПБ университета, преподаватель на Высших (Бестужевских) женских курсах, на Высших курсах Лесгафта, в Психоневралгическом институте, учитель истории в гимназии ИЧО, казначей Исторического общества при СПБ университете. В то же время печатает статьи во многих журналах ("Вестник Европы", "Голос минувшего", "Научно-исторический журнал", "Церковный вестник", "Исторический вестник", "Историческое обозрение"), пишет статьи в Новый Энциклопедический Словарь (всего 39 статей) и, наконец, пишет свою докторскую диссертацию "Основы средневековой религиозности". Это - солидный труд, пронизанный острыми и смелыми обобщениями, изданный в 1915 г., но по условиям времени не получивший в ученом мире должного резонанса. Начиная с 1915 года Л. П. Карсавин - ординарный профессор Историко-филологического института. Он живет своим домом в университетской квартире на втором этаже того здания на Неве, где ныне расположен Восточный факультет. Его научная деятельность обеспечила ему (но - не надолго!) уверенное существование. Его рабочий кабинет помимо письменного стола с большим мягким креслом и стеллажа с книгами был обставлен красивой ампирной мебелью. На свободной от книг стене висела привезенная из Италии репродукция "Рождения Венеры".
Зимой 1918-1919 гг. учебные помещения университета не отапливались и участники семинара, который вел проф. Карсавин, собирались в этом его домашнем кабинете, размещались на ампирном диванчике перед овальным столом, а сам профессор сидел за тем же столом напротив.
Это время исключительно интенсивной работы Л. П. Карсавина. Его статьи и книги выходят одна за другой. С 1918 г. по 1923 г. напечатаны статьи: "О свободе", "О добре и зле", "Глубины сатанинские", "София земная и горняя", "Достоевский и католичество", отдельными изданиями вышли книги: "Католичество", "Saligia", "Введение в историю", "Восток, Запад и Русская идея" и еще - великолепная, достойная занять место среди лучших историко-философских произведений книга "Джиордано Бруно и совершенно особенная, личная, совсем не склонная раскрыть себя первому встречному книга "Noctes petropolitanae", которая своим названием свидетельствует, что, для работы за письменным столом у автора было только ночное время.
Дни заняты преподавательской работой и многим другим: беседами, встречами, вечерами, диспутами, заседаниями. Едва ли не каждый день происходят заседания - или Религиозно-философского общества, или Вольной философской ассоциации, или Петербургского философского общества, или вечера в Доме литераторов. Л. П. Карсавин присутствует, участвует в обсуждении, сам выступает с докладами и лекциями. Сотрудничает в редакции издательства "Наука и школа", в журнале "Мысль", в сборниках "Феникс" и "Стрелец". Это была очень интенсивная жизнь. В одном только Доме литераторов" за год (с января 1920 г. по январь 1921 г.) состоялось 207 вечеров, заполненных литературными лекциями, лекциями по вопросам философии, истории и социологии, "Альманахами" и т. п. Выступают А. Блок, А. Ремизов, А. Кони, Л. Карсавин, Е. Тарле, И. Гревс и многие другие.
После 1922 года высланный из Советской России Л. П. Карсавин вынужден жить за границей. Вначале жил в Берлине (в Штеглице), потом в Париже (в Кламаре). Как он сам говорит об этом времени - в общение с иностранными учеными кругами не вступал. Пишет по-прежнему много, наряду с работами на русском языке публикует статьи на немецком, на итальянском, на чешском языках. Эти иноязычные работы в основном знакомят иностранного читателя с содержанием и проблемами русской религиозной жизни, что нетрудно увидеть по названиям статей ("Дух русского христианства", "Вера во Христа в русской ортодоксии", "Старчество в русской Церкви" и др.). В какой-то мере сближается с русскими церковными кругами. Встречается с митрополитом Евлогием. Пишет книгу "Св. отцы и учители Церкви", предназначенную в качестве учебника для русской семинарии. Несколько раз сам, облачившись в стихарь, выступал с проповедями в православных церквах. Вместе с Н. Бердяевым, Н. Лосским и С. Франком участвует в сборнике "Проблемы русского религиозного сознания" (статья "О сущности православия"). Ряд работ на русском языке в этот период помимо "Св. отцов" наиболее примечательны книги "Философия истории" и статья "Апологетический этюд".
По свидетельству П. Р. Сувчинского, в 1927 году Л. П. Карсавин получил приглашение в Оксфорд, но, к огорчению своей семьи, этого приглашения не принял. Возможно потому, что уехать в Оксфорд означало бы остаться там навсегда. Зато, когда в том же году ему предложили кафедру в Литовском университете, тотчас согласился и выехал в Каунас. Семья осталась в Париже, в чем нельзя не ощутить сопротивления со стороны семьи, для которой по сравнению с Парижем Литва представлялась культурной периферией. Между тем сам Л. П. Карсавин свой переезд в Каунас воспринял с душевным подъемом, очевидным хотя бы по той энергии, с которой он взялся за изучение литовского языка. Уже в 1929 году, то есть через год с небольшим, стали выходить его работы, написанные по-литовски. С этого времени и, по крайней мере, до начала второй мировой войны в жизни Л. П. Карсавина наступает период относительно обеспеченного и устроенного существования, период затишья, дающего возможность с наибольшей отдачей уйти в свою работу. Лето он проводит в Париже с семьей, остальную часть года - в Литве. Литовская ученая общественность принимает его очень дружелюбно и, более того, - гордится тем, что имеет его в своей среде. В масштабах небольшой страны является достаточно заметным культурным событием издание написанной на национальном языке "Истории европейской культуры" в шести томах, над созданием которой Л. П. Карсавин работает около десяти лет. Но еще прежде чем взяться за этот историографический труд, и отчасти параллельно ему, Л. П. Карсавин с небывалым подъемом отдается стихии религиозно-философской мысли. В 1928 году он издает книгу "ПЕРI АРХОN" (с подзаголовком: "Идеи христианской метафизики"), в 1929-м - "О личности" и, наконец, в 1932 году - "Поэму о смерти". Если сравнить эти книги с тем, что написано ранее, видна эволюция мысли автора. Его мысль достигает теперь какой-то окончательной определенности, а его идеи - своего последнего масштаба, судить о котором едва ли бывает дано современникам. Эти книги написаны напряженным и плотным текстом, мысль многопланова до ощущения объемности, содержание передается концентрированно, без особых разъяснений и детализации, местами оставлен открытым рабочий ход мысли, как если бы, сосредоточиваясь на выявлении существа, автор не слишком заботился о литературной отделке. Отсюда известные трудности при чтении. Вместе с тем эти три книги достаточно полно представляют автора, в его религиозно-философском наследстве их не колеблясь следует назвать центральными. После выхода "Поэмы" литовские друзья Л. П. Карсавина говорят о нем: "Это наш Платон". Но изданы эти книги были малым тиражом в университетском издательстве, почти тотчас разошлись по рукам и домашним библиотекам и, благодаря такой, в общем, понятной ревности со стороны почитателей или просто местных книголюбов, практически оказались изъятыми из кругооборота европейской мысли.
В этом отношении показательно, что в статьях о Л. П. Карсавине в Большой Советской Энциклопедии (т. 11, с. 459-460, 3-е изд. М., 1973) и в Философской энциклопедии (т. 2, с. 466. М., 1962) не упомянута "Поэма о смерти", которую сам автор считал своим главным произведением (об этом см. ниже). Впрочем, библиография, приведенная в этих статьях, вообще весьма неполна, в одной статье не хватает одних книг, в другой - других, в обеих отсутствует упоминание о книге "Св. отцы и учители Церкви" и о шеститомной "Истории европейской культуры", не говоря уже о статьях, среди которых есть весьма важные для характеристики автора, например,- "О свободе". В БСЭ предпринята попытка охарактеризовать метафизическую "систему" Л. П. Карсавина, причем говорится о влиянии на него русской философии, "особенно В. Соловьева", и раннехристианских учений, обозначенных в целом: патристика, Ориген. Усматривается "известное сходство со схемой диалектического процесса у Гегеля". По этому поводу мы видим необходимость высказать некоторые соображения.
Как уже говорилось, "системы" в собственном смысле у Карсавина не было и нет. Что же касается влияний - это вопрос весьма спорный. Для утверждения о влиянии должны быть основания, но доказать отсутствие влияния, пожалуй, еще труднее. Во всяком случае, вряд ли можно говорить об "особенном" влиянии со стороны В. Соловьева. Л. П. Карсавин относился к последнему без особой симпатии, при случае отпускал шпильки в его сторону: "Хороша, нечего сказать, неподвижная Любовь" (о стихотворной строке "Неподвижно лишь Солнце Любви") или: "Не добро же надо оправдывать" (по поводу "Оправдания добра"). Из того, что и Соловьев и Карсавин говорят о Всеединстве, причем говорят отнюдь не одно и то же, совсем не следует наличие существенной связи между ними, в пользу такого предположения едва ли можно найти что-нибудь, кроме весьма внешних соображений. Из русских философов Л. П. Карсавин ценил А. С. Хомякова, Ц. М. Достоевского и С. Л. Франка. В отношении раннехристианских учений надо говорить не о влиянии, а о сознательной опоре на святоотеческую традицию, причем не на патристику вообще, а конкретно на труды св. Григория Нисского и св. Максима Исповедника. Вряд ли можно найти у Л. П. Карсавина хоть какие-нибудь следы "влияния" Оригена, если не считать названия книги "РЕСЙ БСЧПН". Не совсем понятно, что имеется в виду в замечании об "известном сходстве" с диалектической схемой Гегеля, поскольку "известное сходство" - понятие крайне растяжимое. Если диалектика Л. П. Карсавина к кому-нибудь и восходит, то не к Гегелю, а к Николаю Кузанскому, которого Карсавин очень ценил. Об этом см. его книгу "Дж. Бруно".
Вернемся к биографии. После установления в Литве Советской власти столица республики перенесена в Вильнюс и туда же вскоре переводится Литовский государственный университет. Еще перед этим Л. П. Карсавин перевез свою семью из Франции в Литву и теперь поселяется в Вильнюсе всем домом, за исключением средней дочери, Марианны Львовны, вышедшей замуж за П. П. Сувчинского и оставшейся в Париже.
О времени немецкой оккупации Л. П. Карсавин позднее в письме к Е. Ч. Скржинской пишет: "...при немцах не преуспел, так как был против них. С самых первых дней был уверен в торжестве России и хотел с ней воссоединиться". После освобождения Литвы в 1944 году Л. П. Карсавин назначен директором Вильнюсского художественного музея. Оставив университет, он читает лекции в Художественном институте по истории западноевропейского искусства и истории быта.
Все эти годы и последующие Л. П. Карсавин занят работой, замысел которой без преувеличений можно было бы назвать грандиозным. Он поставил себе задачу написать Всемирную историю, понятую в свете христианской метафизики. "Историческая наука, - пишет он, - осмысляя развитие человечества, осмысляет мир. Но она должна это делать сознательно и может достичь своей цели лишь излагая действительно общечеловеческую конкретную историю. Моя задача - дать общий (значит - абстрактный) обзор этого конкретного процесса". Однако эта работа осталась незавершенной.
В самые последние годы жизни Л. П. Карсавина изменившиеся обстоятельства дали повод к новому и несколько неожиданному взлету его религиозно-философской мысли: он написал стихи "Венок сонетов" и "Терцины". По содержанию это - стихотворный монолог, обращенный к Богу. Он использует эту форму, чтобы передать свои идеи, не рассеивая мысль в аргументацию и рассуждения, чтобы прямым именованием выразить онтологическое содержание действительности. В пояснение к стихам был написан "Комментарий", а затем были написаны статьи: "О Молитве Господней", "О бессмертии души", "Апогей человечества", "Об искусстве", "По поводу рефлексологии" и еще на литовском языке: "Дух и тело" и "О совершенстве".
Как многие петербуржцы, Л. П. Карсавин был предрасположен к туберкулезу. Жизнь на севере способствовала развитию этой болезни. Умер Л. П. Карсавин 20 июля 1952 года.
Помимо оригинальных работ в его наследстве есть несколько переводов. Кроме уже упомянутого "Откровения бл. Анджелы" им переведены главные труды Беды Досточтимого, Иоанна Скотта Эриугены и Николая Кузанского. Но своеобразие авторской судьбы Л. П. Карсавина, оставляющей на виду лишь небольшую и не самую значительную часть его работ, отразилось и на переводах. Философские переводы остались в рукописях, между тем как сделанный когда-то ранее перевод новеллы Конрада Фердинанда Майера "Плавт в женском монастыре" был издан в Москве в 1957 г. (Гос. изд. художественной литературы).
3
"Поэма о смерти" и написанные на десять лет ранее "Noctes" стоят несколько особняком по отношению ко всем другим произведениям Л. П. Карсавина, при том что они обе совершенно органично входят в его творческую биографию. Философская идея двуединства в них воплощена в литературное дву-единство лирического и личного, с одной стороны, и всеобщего, религиозно-духовного - с другой. Именно это важно понять раньше, чем переходить к какой бы то ни было характеристике этих книг. В них христианская идея находит себя в конкретном и, обратно, живое конкретное внутренне напряжено настолько, что разрешается в идею. В этом - вообще ключ к религиозно-философскому творчеству Л. П. Карсавина. Он не создает доктрин, для него идеальное не есть мир, куда можно воспарить мыслью, чтобы удалиться от реального, для него идеальное и реальное непостижимо совмещены, благодаря чему реальное - осмыслено, а идеальное - жизненно. Внешне это выражается в порывах к преодолению доктринального характера речи, что мы найдем и в других произведениях - в "Saligia", в "Софии земной и горней", тогда как "Поэма" и "Noctes" в этом отношении представляют собой два максимума, в которых порыв переходит в прорыв.
Двуединство, изнутри определяющее строй этих книг, отнюдь не является воображаемым или умозрительным, оно есть прежде всего действительное двуединство произведения и конкретной биографии автора, его интеллектуально-творческой жизни, с одной стороны, и его реальной судьбы - с другой.
Обе книги - и "Поэма", и "Noctes" - без каких-либо специальных посвящений обращены к одному и тому же лицу. Их неназванная героиня и вместе с тем их прямой адресат - Елена Чеславовна Скржинская, имя которой в "Поэме" передано, но тут же зашифровано литовским уменьшительным Элените. Метафизическая мысль Л. П. Карсавина имеет корень не в абстракциях, а в живой и конкретной любви - чистой, ясной, прекрасной и вместе с тем мучительной, не осуществившейся, но неизменной до порога старости. В письме к Е. Ч. Скржинской (от 1 января 1948 г.) он пишет: "Именно Вы связали во мне метафизику с моей биографией и жизнью вообще", и далее по поводу "Поэмы": "Для меня эта маленькая книжонка - самое полное выражение моей метафизики, которая совпала с моей жизнью, совпавшей с моей любовью". Всем, кто склонен скептически относиться к абстрактной мысли, нужно сказать: абстракции суть сокровенные формулы действительности. Абстрактная мысль Л. П. Карсавина своими корнями всегда живет в лоне конкретной действительности, его идеи есть результат - не то слово, - они есть плод активного религиозно-философского осмысления собственной жизни и человеческой истории.
Есть достаточные основания, чтобы в "Поэме" видеть второе рождение темы, впервые открывшейся в "Noctes", но при том, что "Поэма" является в своем роде антитезой по отношению к "Noctes". В "Noctes" личное взято под психологическим углом, с попыткой выразить восторги и взволнованность, за что сам автор впоследствии дал отрицательную оценку этой книге. В "Поэме" личный аспект передан в форме воспоминаний, не слишком детализованных и отличающихся какой-то, как говорят, акварельной прозрачностью. Философская линия "Noctes" направлена к охвату и систематизации, в "Поэме" мысли высказываются как бы в случайной последовательности, задуманность которой ощущается только по неуклонному нарастанию их внутреннего напряжения, В "Noctes" текст возбужденный, в речи не раз слышен скрытый ритм, в "Поэме" преобладает разговорная речь, автор то и дело впадает в диалог то с самим собой, то с кем-то еще, интонация звучит иронией, обращенной на самого себя. Надо заметить, что ироничность в отношении себя у Л. П. Карсавина появляется всегда, когда он говорит о чем-либо, для него лично безусловно важном.
Жанр этих двух книг не имеет прецедента в мировой литературе. При чтении они воспринимаются как нечто литературно-непривычное и вызывают сопротивление своей необычностью. Авторский почерк Л. П. Карсавина весьма индивидуален. Стремясь выразить себя с наибольшей полнотой, он тут же создает вокруг себя ограду, проход через которую открыт только тому, кто, по меньшей мере, хочет его найти.
Религиозно-философские работы Карсавина, или по крайней мере некоторые из них, нельзя рассматривать под углом представлений о характере академического или даже поэтического труда. Как раз в речевых отклонениях и в интонационных изломах угадываются заградительные барьеры самоконтроля, которыми оберегает себя от обнаружения сознание автора о чрезвычайном характере являющихся его уму откровений. И дело тут не только в индивидуальных особенностях автора, а в объективном двуединстве мысли и познаваемого ею предмета. Мысль о предмете сама как-то принимает в себя свой предмет, иначе не было бы познания. Мысль, имеющая предметом эмпирическое, сама тем самым эмпирична. Мысль об Абсолютном - в себе самой открывает свой абсолютный характер. Об этом, пожалуй, и не скажешь лучше, чем сказано у самого Карсавина в словах о "познавательном причастии".

Из всех больших российских мыслителей, создавших собственные философские системы, Лев Платонович Карсавин, пожалуй, и по сей день остается самой малознакомой фигурой на своей родине. Чтобы явление таких масштабов было настолько неведомым - даже в сравнении с другими философами, чье творчество также не допускали до нас, скажем, Флоренским или Бердяевым, - нужны основательные причины.

Все это так - и однако откладывать изучение творчества Карсавина больше уже нельзя. Всерьез и надолго возвращаясь к наследию русской мысли, мы должны вдуматься в хитросплетения карсавинского пути - и суметь в них увидеть результат отношений философа с его временем.

Эта работа для понимания нелегка, и многие, верно, предпочли бы ей что–либо попроще: почитать о жизни наших философов, о расцвете русской культуры и последовавшем ее разгроме, о бедствиях эимграции… Но этого, увы, мало сегодня. Духовное возрождение, которого мы чаем для России, которому призвана служить и эта философская серия, требует реального избавления от старых догм, требует усилия и труда. Не в последнюю очередь, нам предстоит ныне возрождать и опасно ослабнувшие, подточенные навыки самостоятельного мышления. И вряд ли что–нибудь будет еще полезней для этой цели, нежели вдумчивое чтение трудов Льва Платоновича Карсавина, русского философа, родившегося в 1882 году в городе Санкт–Петербурге, скончавшегося в 1952 году от туберкулеза в приполярном лагере Абезь, близ Инты.

В отличие от многих старших соратников по русской религиозной философии (Бердяева, Булгакова, Франка и др.), Карсавин не испытал на своем пути коренной смены убеждений, глубинного кризиса или перелома. В молодости у него не было, кажется, даже кратковременного периода увлечений общественной и политической деятельностью, хотя еще недавно в среде русской интеллигенции миновать подобный период было почти невозможно. Общественная атмосфера менялась. Новую притягательность приобретали наука и культура, где сразу во многих сферах зарождался мощный подъем. К поколению Карсавина принадлежали участники символического движения, создатели новой живописи, философы, с самого начала стремившиеся не только (или даже не столько) к проповеди неких истин, но и к владению методом, к искушенному профессионализму: Флоренский, Ильин, Шпет, Степун. И собственные его склонности с ранних лет направлены были к ученому поприщу.

«Уже в старших классах гимназии в нем явственно виден был будущий ученый», - пишет в своих мемуарах его знаменитая сестра, прославленная балерина Тамара Карсавина. (Эти мемуары, «Театральная улица», написанные ею по–английски, были изданы у нас в переводе в 1971 году, хотя, увы, большинство упоминаний о брате оказалось при этом выпущено). Брат и сестра были единственными детьми, и в семействе сложилось чёткое разделение отцовской и материнской линий. Тамара, Тата, была «папина дочка», предмет особого вниманья отца, пошедшая по его стопам: Платон Константинович Карсавин (1854-1922) был известным танцовщиком Мариинского театра, учеником корифея петербургского балета Мариуса Петипа. А Лев «пошел в мать»: она была склонна к размышлениям, серьезному чтению, вела французские тетрадки своих «Мыслей и изречений», а что еще важнее - была двоюродной племяницей А. С. Хомякова, знаменитого философа и основателя славянофильства. Сие славное родство много значило для нее, она верила и надеялась, что Лев через нее унаследовал нечто от дарований великого родича и в будущем явится его продолжателем. Эти ожидания оправдались: философия Карсавина действительно многими прочными нитями связана с Хомяковым…

Окончив гимназию с золотой медалью, потом историко–филологический факультет Петербургского университета, Карсавин становится историком–медиевистом, одним из большой плеяды учеников H. M. Гревса, «самым блестящим из всех», как тот впоследствии отзывался. Его область - религиозные движения в Италии и во Франции в эпоху позднего средневековья. Получив по окончании университета двухгодичную командировку за границу, он занимается в библиотеках и архивах этих стран кропотливыми разысканиями - по истории францисканского монашества, а также ересей вальденсов и катаров. Итогами этих штудий стали два больших сочинения - «Очерки религиозной жизни в Италии XII–XIII веков (1912) и «Основы средневековой религиозности в XII–XIII веках, преимущественно в Италии» (1915). Но если первое из них вполне отвечает привычному типу капитальной исторической монографии, то второе никак уже не укладывается в этот тип. Сегодня мы сказали бы, что этот труд, равно как и примыкающие к нему статьи Карсавина, принадлежит не истории, а культурологии. Хотя и тут перед нами изобилие фактов, живого конкретного материала, но все это сейчас занимает автора не само по себе: его проблема - реконструкция средневекового человека и его мира. Выявляя и анализируя структуры средневекового уклада, мышления, психики, он стремится с их помощью увидеть картину прошлого не плоско–фактографически, а объемно, в ее внутренней логике. И на этом пути он во многом предвосхищает и подход, и выводы будущей культурологии, впервые вводя в рассмотрение те пласты материала и ту проблематику, что станут предметом острого интереса исследователей во всем мире полвека спустя, в 60–ё и 70–е годы. Вся эта его первопроходческая деятельность несправедливо забыта ныне, и переиздание его важнейших исторических трудов - явный долг наших историков.

Вместе с тем и культурология - только промежуточный этап в творческой эволюции Карсавина. Чем дальше, тем сильнее сказывается философский склад его мысли; и, непрерывно расширяя горизонт своих размышлений, он обращается к общим проблемам исторического познания и метода, к философии истории - неуклонно приближаясь к области чистой метафизики. В это же время в его трудах возникают, чтобы остаться надолго, еще две важные темы - религиозная и национальная. Их появление связано и с внутренними, и с внешними факторами. Можно не сомневаться, что и раньше, еще не став темами творчества, они присутствовали в кругу размышлений Карсавина: ибо это постоянные темы русской мысли, и в первую очередь темы славянофильства, темы Хомякова, с памятью о котором, «в тени» которого Карсавин рос с детства. Когда же начались судьбоносные революционные годы, тема о судьбе России естественно вышла на поверхность, и в современном обличье - как тема о смысле и перспективах революции - сделалась одной из насущных рабочих тем. Уже в первой из посвященных ей работ,«Восток, Запад и русская идея» (Пг., 1922), Карсавин утверждает творческий и народный характер революции, язвительно полемизируя с отпевавшими страну пессимистами, среди множества которых оказался тогда и Горький: «Ожидает или не ожидает нас, русских, великое будущее? Я–то, в противность компетентному мнению русского писателя А. М. Пешкова, полагаю, что да и что надо его созидать».

Но, с другой стороны, осмысление происходящего было для него невозможно вне религиозного подхода, религиозных категорий. Современная тема выводила к теме религиозной - второй из упомянутых новых тем. Обращению к ней содействовало и то, что в новой России церковь из прежнего полуказенного института сразу стала притесняемой и гонимой. Карсавин был человек вольнолюбивый и непокорный, готовый противостоять любому диктату, всегда предпочитавший двигаться против течения. И если прежде он, принимая основы христианского миросозерцания, в то же время называл себя вольнодумцем и был, казалось, далек от роли богослова и проповедника, то после революции он делается профессором Богословского института и читает проповеди в петроградских храмах. В эту же пору он выпускает и первый труд не на темы истории, дав ему нарочито благочестивое название «Saligia или… душеполезное размышление о Боге, мире, человеке, зле и семи смертных грехах» (Пг., 1919) и с первых же строк избирая стиль духовной беседы: «Любезный читатель, к тебе обращаюсь я в надежде, что ты веришь в Бога, чувствуешь Его веяние и слышишь Его голос, говорящий в душе твоей. И если не обманывается моя надежда, подумаем вместе над записанными мною мыслями…» Здесь был вызов - и он не остался незамеченным. В журналах «Печать и революция», «Под знаменем марксизма» и др. появляются рецензии на работы Карсавина, не оставляющие желать лучшего по части сокрушительного отпора идейным проискам.